Совсем не стало Окатышеву житья от острых языков, когда его начальник персональное жилище себе строить задумал.
« Вот дурак! - нещадно костерил самого себя Иван, поглядывая как у бригады каменщиков на строительстве особняка споро подается дело, а Василий Иванович Налимов преспокойненько похаживает около, пузцо свое ладошками поглаживает да работничков с усмешкою подначивает. Гроша ломаного из собственного кармана не выгреб, кирпич на кирпич ни разу не положил, а едва особнячок « под ключ» - с ходу «прихватизировал». Время точно угадал.
«Остолоп я, остолоп! - опять и опять повторял Окатышев и непонятно что больше душило его - обида ли, зависть, а то и просто злость. - Ломался со своим домом, с Варькой недопивали-недоедали, в обносках в будни и в праздники. А тут.. Человек пальцем о палец не колонул, а изволь пожалуйста - мало не дворец и собственный.»
Поругивался Иван шепотком себе под нос, а весь материал, что на стройке требуется, подвозил на машинешке исправно. Сваливал наземь - и деру! А ведь поначалу за топор схватился брус тесать: руки по плотницкой работе зачесались. Благой порыв мигом загасили едкие подначки мужиков. Все работяги знакомые - из одной - Налимовской - шараги. Слова их вроде б и без злобы, но Ивана до пяток прожигают. С кулаками не налетишь на острослова, совсем тогда засмеют. К шептунам-то за спиной Иван привык - в Городке о каждом шепчутся добро ли худо, но чтоб прямо в глаза резали - никогда не свыкнешься.
Иван обрадовался даже, когда Налимов, пославший за ним мальчугана, на этот раз попросил доски привезти не на свою новостройку, а к дому матери, забор городить.
- Ты мне помоги сегодня только столбы вкопать, а с остальным я сам управлюсь. Добро?! - мягкой пухлой ладошкой Налимов хлопнул по ладони Ивана.
- Да уж начнем вместе, то и до конца, - ответил Иван.
За дело он взялся с разгоревшейся вдруг охоткою. Все равно баню пришлось бы отложить, раз до нее хватанули коньяку. Федор, небось, лыка не вяжет, но.. пуще не хотелось Ивану возвращаться домой. Именно сейчас, когда Гренлаха там за столом сидит, от прущего из него бахвальства едва не лопаясь, а все ему в рот подобострастно и с завистью заглядывают. Кому как, а Ивану не очень-то хотелось ликовать от встречи.
Нагрузив доски, он неторопливо выехал с «базы» Налимовской шараги мимо дремавшего в будке сторожа и через несколько минут остановился у дома Налимихи.
Старуха копошилась во дворе.
- Вера Васильевна, а где... друг -от?! - Иван, выпрыгнув из кабины, недоуменно оглядывался.
- Черти унесли только что!
Налимиха, оказывается, настраивала лучковую пилу. Рядом лежала стопка прогнивших до трухи досок: старуха принялась разбирать дряхлый забор на дровишки - невелико добро, но чего ж ему пропадать.
- Починать городить тебе велел. Может, к вечеру-то и заявится.
Ивана аж передернуло от этого «велел».
- Вот барин хренов! - и Окатышев загнул такой матюк, что Налимиха, ничуть не обидясь за сыновнюю честь, даже заулыбалась, понимающе качнула седою головой.
Иван, смутясь, забрался в кабину, сложив руки на «баранке», уткнулся в них подбородком.
Забор забором, но между делом хотелось о жизни с Налимовым потолковать. О том, о сем... Что заявился вот невесть откуда Гренлаха, Булихин наследник, прилизанный, гладкий, лощеный, и почувствовал себя Иван рядом с ним неказистым серым сморчком. Слушал Гренлахины россказни, старался не верить ни единому слову, и не раз и не два ловил себя: «Завидуешь!..»
Когда-то давно служил Иван три года в Германии, по родному городишку не то слово соскучился - извелся. Но когда затихла, истаяла радость возвращения домой, накатился на Ивана первый приступ неведомой болезни - не мог Окатышев места себе в Городке найти. Сколько городов, добираясь до дому, проехал и теперь вспоминалось о них и бурлившая там жизнь манила Ивана своей неизведанностью. А что родной городишко? Дыра дырой: гуляют козы с козлятками по улочкам, центральная так и зовется - «Козий проспект», весною и осенью из дому без сапог - ни-ни! Всех развлечений на пяток тысяч жителей - Дом культуры в стенах обезглавленной и наполовину разрушенной церкви. Отдых для здорового взрослого человека - зеленая лужайка и бутылка водки, а зимой и на природе в собственном огороде не посидишь.
Жизнь в других, разумеется больших, городах вроде сказки Ивану блазнилась.
И он уехал бы, но Варька с маленьким Вовкой его придержали, а там и болезненный приступ прошел. Год за годом приступы накатывали все реже и реже...
Работяги, вроде Ивана, делились в Городке на две группы - те, кто отпахав смену на работе, вкалывали и дальше, забыв обо всем на свете, потому как глаза их, кроме будущих полтинников, ничего не видели. И другие - те свои досужие часы нещадно топили в винно-водочных изделиях государственного и кустарного производства.
Иван прочно вписался в ряды тех, у которых в глазах - полтинники. Он засыпал поздним вечером, усталый и разбитый до чертиков в кресле перед телевизором, где на экране мельтешили недоступно отпечатки жизни, о которой Иван мечтал и, бывало, изводился приступами...
Но все мечты в одночасье развеялись и приступы тоски навсегда прекратились, лишь стоило Окатышеву единственный только раз в Москву выбраться и то по «турмагпутевке - однодневке»: не успел приехать - уезжай обратно.
От одного воспоминания о той поездке Ивана коробило.
... С минуты, как тронулся поезд, и потом всю ночь напролет Иван не отрывал носа от вагонного стекла. Напрасно теребили его за рукава и полы пиджака коллеги по совместной работе, такие же , как и он, туристы на час, настойчиво предлагая Ивану присоединиться к общей трапезе. Куда там! Иван не слышал их, и в разгар товарищеского ужина, когда пьяный шум и гам раскачивал весь вагон и кто-то кому-то съездил по морде, Окатышев даже не оглянулся.
Из купе все, кто - как, постепенно расползлись, остался лежать на верхней полке плотник Акиня Душкин. С его животом - с перепою ли, с пережору? - что-то приключилось. Душкин издавал нечто, похожее на пушечный гул, потом, не просыпаясь, удовлетворенно прихохатывал:
- Охо-хо-хо!
Благообразного вида армянин, подсевший на каком-то полустанке, всякий раз дергал Ивана за рукав и. Округлив испуганные черные глаза, шептал, постучав пальцем себе по виску:
- Па-аслушай, да-арагой! Ба-альной это чэловек, ба-альной! Снять с поезда его надэ-э!
Иван, наконец, оглянулся. Армянин отшатнулся, выставив перед собой руки:
- Ва-ай! Тоже ба-альной!
И, подхватив свои баулы, опрометью бросился из купе.
Иван недоуменно передернул плечами и опять приник к окну. Кромешная тьма за стеклом начала рассеиваться, проклевывалось серенькое непогожее утро, загадочные манящие огни, изредка мелькавшие обочь дороги, поблекли, стали видны самые заурядные деревеньки, полустанки.
Окатышев сразу заскучал, туда ему не хотелось. Чем там лучше? Но вот скоро Москва и жизнь совсем другая...
И все-таки въезд в Москву Иван проспал.
Его властно тряхнул за плечо Налимов с помятым лицом - работяги и начсостав поначалу «столовались» в разных купе, но потом пошло всенощное братание. Василий Иванович успел, вероятно, пропустить поутру чарочку и был, не взирая на мешки под глазами, даже излишне бодр и деятелен.
Он что-то скороговоркой тарахтел Ивану, таща того за рукав из поезда. Окатышев еще туго соображал, еще не выветрились остатки сладкого сна, а о чем же был сон Иван не мог вспомнить.
Дальше все закрутилось, завертелось... Туристы, оставив на вокзале вместительные мешки и котомки. уселись в автобус и покатили по улицам столицы. Акиня душкин вдруг разматюкался на весь салон, заспорив с кем-то, где находится магазин, в котором очередь за колбасой выстаивать не надо.
- Да вот же он, пентюх ты... - Акиня обложил «пентюха» заковыристыми словами и, оттолкнув зардевшуюся хрупкую девчонку- экскурсовода, только что увлеченно рассказывающую про какую-то многоглавую церковушку, метнулся к выходу.
Испуганный мощным Акининым напором - еще дверцы высадит! - водитель резко затормозил.
Следом за Душкиным с гвалтом и гомоном вывалили из автобуса остальные «экскурсанты». Иван в растерянности затоптался перед выходом, но брюхо Налимова решительно вытолкнуло его наружу.
- Ты не рви за этим придурком, за мной давай! Со мной наваристей будет! - Налимов опять с властной уверенностью потащил Ивана за собой. Тот успел только расслышать, как водитель автобуса, наверное утешая экскурсовода, бросил с презрением в сторону «туристов»:
- Деревня, лапти! Что с них...
Акиня Душкин, вжав голову в плечи, а вслед за ним все остальные широким клином врезались в непрерывный поток московских жителей и гостей столицы, сталкиваясь с торопливо бегущими и безучастными друг к другу людьми, и, едва не сбитые с ног, рассосались в толпе бесследно.
Иван бегал неотрывно за своим начальником, выстаивал в магазинах очереди за колбасой, маслом и прочая, прочая, прочая... С баулами в обеих руках втискивался он в маршрутный автобус, прижимаясь к спине Налимова. Если б не Василий-свет Иванович закружился бы Иван, заблудился в людской толчее, сгинул бы никчемной песчинкой в огромном городе.
Добравшись до вокзала, где возле кучи рюкзаков восседал сторож, колченогий ассенизатор Федя по прозвищу Твист, они набивали рюкзаки очередной порцией добычи и устремлялись опять в магазины, в очереди.
К исходу дня Иван, обходительный и предупредительный в очередях до робости, остервенел совершенно, разъярился, пер напролом, обороняясь от увещеваний отборной руганью.
В одном магазине, в мясном отделе, широкорожий кровь с молоком продавец поманил пальцем Ивана и Налимова из очереди:
- Эй, мешочники! Вологодские вы?
- Да-а! А ты кто?
- Узнал! Земляки... - расплылся в улыбке продавец. - Я, значит, смотрю - если мешки - слона запихаешь - и прут как на буфет, точно -свои! А я здесь, еще после армии, тормознулся. Предкам - телеграммку, и в родных краях больше не бывал, - разоткровенничался детина. - Сколько уж лет! И как вы там еще живете? - сочувственно вздохнул он, не то притворяясь, не то из правды, и, поглядывая на распертые бока баулов, протянул Ивану завернутый в бумагу окорок.
- А ты что, сам не живал?! - Иван бы точно запустил этим окороком в рожу продавцу за одну только его снисходительно-сожалеющую улыбочку, но Налимов, облизнувшись, ловко выхватил окорок из Ивановых рук и упрятал в свой баул...
В вагон грузились как банда после чересчур удачного налета. Вдосталь натоптавшись на перроне и нахваставшись друг перед другом заготовленными жратвой и тряпками, «экскурсанты» устремились к узкой вагонной двери. Посадка застопорилась - первый из них же застрял в дверном проеме со своим багажом. Налимову с огромным рюкзаком за спиной и с не меньшим на груди пришлось послужить тараном в орущей и матерящейся толпе своих и чужих подчиненных: Иван, сам перегруженный, что есть сил уперся в его наспинный рюкзак - и Налимов, как ледокол, разворотив толпу, вприпрыжку влетел в вагон, выбив того, в дверях застрявшего, как пробку.
Последним к вагону прибыл, вернее его, полубесчувственного, на плечах жена «притрелевала» - экое сокровище! - Акиня Душкин, единственный бессеребренник.
Рванув еще утром в мнимый магазин, гдн колбаса дешевая, Акиня вместо него под шумок окопался в скромной подвальной пивнушке, где и скоротал денек в задушевных беседах с московскими жителями. Неведомо какому чувству внимая, разыскала его женушка - все-таки Москва! Не иначе, крепкая любовь помогла. Впрочем, выяснилось , что Душкин, выбравшись в столицу, всякий раз поднимал в автобусе гам возле одного и того же места. Так что задача поиска его «половине» облегчалась до предела.
Акиню опять-таки закинули на верхнюю полку, и опять понеслось по вагону его «охо-хо-хо!»
Иван взобрался на полку напротив, лег ничком, прижал разгоряченное лицо к приятно холодящей обшивке да так и не оторвал до самой Вологды. Вновь затевался товарищеский ужин, Окатышева теребили, упрашивали, пытались с полки стащить, но, слава Богу, отстали.
Иван словно оглох. Напряжение, злость от беготни и толкучки в очередях вдруг отпустили, распластанное тело совершенно ослабло, раскисло как хлебный мякиш, и лишь обида - зареветь впору! - жгла Ивана. Где она неведомая, загадочная жизнь, на какую хоть одним глазком взглянуть мечталось? По которой он даже приступами мучился. Злые и усталые лица в магазинной толчее, сытые хари продавцов, столпотворение машин и людей среди бетона и стекла... И только-то?
« Не с того конца надо было начинать... - горько подумалось Ивану. - А с какого тогда?» - он не смог ответить.
Больше Окатышев на «турмагпутевки» не зарился, руками и ногами оборонялся, если их ему наваливали. И постарался изо всех сил, изо дня в день себе в голову вдолбить: вся жизнь кругом одинакова, хоть в столице, хоть в родном городишке люди себе полтинники исправно добывают и ни о чем ином не помышляют, как бы разжиться ими побольше. А что по телевизору покажут, так это сказочки для дурачков.
И плюнув на все сомнения зажил Иван с такой уверенностью, и покатились стремглав год за годом...
Пока Гренлаха - будь он неладен! - откуда-то не вынырнул и зернышко смуты в Иванову душу злодейски не зашвырнул.
... Налимиха уже выковыряла лопатой первую ямку. Кряхтя, подтащила столб, уперла в край ямы его конец, поднатужилась, силясь поставить его стоймя.
Иван, очнувшись, выскочил из кабины, подоспел старухе на помощь. Потом, отоптав землю вокруг столба, уже не выпускал из рук черенок лопаты. «Вот вкопаю столбы и все, шабаш! Как договаривались!» - уверял он себя. Хотя знал, что будет он следом прилаживать к столбам слеги, к ним шить доски - пока самолично не вгонит последний гвоздь в новехонький забор. Налимову только принять работу останется.
«О, Господи, и здесь-то нашел!»
Гренлаха вывернул из-за угла и, разгребая штиблетами пыль, неторопливо брел серединой улочки. Рядом с ним мелкими шажками семенил Налимов. Гришка, широко расставляя руки, о чем-то рассказывал Василию Ивановичу, тот кивал, сияя как солнышко.
Иван прилаживал прожилину к столбам. Бросил ее, ударив неприбитым концом по ногам, скривился от боли и затоптался на месте - то ли убежать на задворки, пока его не заметили, то ли остаться.
--А-а, Иван... - протянул Налимов с удивлением, будто и не чаял с Окатышевым на родительском подворье встретиться. - Трудимся?
Гренлаха смотрел на Ивана по-настоящему удивленно, без притворства: Что ты тут делаешь? Из-за стола убежал... Шабашка, что ли, срочная? Слушай, бросай к черту это недело и айда в ресторанчик! Как, Васенька? - повернулся он к Налимову.
-Да мы не шибко привычные, - потупился тот.
-Я всех угощаю! Ну?!
- А что, можно сходить, - Василий Иванович, отринув скромность, сделался рассудительным. - Даже нужно. Друга детства да не уважить.
- Некогда ведь... - заговорил было Иван, но Налимов уже не терпел возражений.
- Оставь всю эту богадельню на потом и пошли! Я от рыбалки даже отказался!
Никогда еще не приходилось заседать Ивану в городском ресторане, если б трактором «Кировцем» буксировали - и то не затащили б его туда, но тут Иван, поглядев, как Налимов сердито ножкой притопывает, разозлился и решился. А заметив, что Гришка гордо нос задрал, собираясь по улице шествовать, даже подхватил Налимова под руку.
« Посмотрим, как ты, гусь залетный, с «шевелюшками» расставаться будешь! - неприязненно всю дорогу до ресторана косился Окатышев на Гренлаху. - Небось хорохориться-то охотка скоро отпадет!»
Ресторацию в Городке строили больше десятка лет, зато сделали по первому разряду. Кабы не мода свадьбы в этом заведении справлять да не черноволосые студенты-южане из сельхозколледжа, «шабашники» и торгаши, с не менее курчавыми волосами, но с более толстыми кошельками - зачах бы ресторан, прогорел.
Такие, как Иван Окатышев, его не посещали. Для местного жителя иной вертеп имелся - пивнуха, как раз напротив ресторации. Иван, хоть и был нечастым там гостем, но чувствовал себя в пивнухе свободно, своим человеком. Тут и поговорить о заработках можно, и заядлых рыбаков с охотниками послушать, и пивной кружкой по башке схлопотать. Зачем еще трудяге в ресторан тащиться?
Иван, как сел за столик, крытый белоснежной скатертью, так и застыл, словно кол проглотивши, уставясь испуганными глазами в большое зеркало на стене. Вечер еще не наступил, в зале, кроме известной троицы, никого не было. Иван, не то что слово сказать, вилкой боялся брякнуть.
Пили наравне, Гренлаха денег не жалел, заказывал. Ивана хмель не брал, зато Налимов с Гришкой скоро налакались. Лобзались, орали на весь зал, так что эхо металось из угла в угол.
- Покурить мне надо, - Иван, опасливо вжав голову в плечи и ступая как можно тише по паркету между рядами столиков, стал прокрадываться к выходу.
Курил он на лестнице недолго, заметив косой взгляд пробежавшей на кухню официантки, торопливо погасил окурок в ладони. Пробираясь обратно в зал, успел расслышать:
- Я серьезно тебе говорю, Гриша, вполне серьезно. Он мне как верный слуга, холуй. - с безоговорочной убежденностью пьяного громко говорил Налимов. - Сделал я ему однажды пустяк, дельце мизинца не стоит, и он с той поры мне прислуживает. Вот как! - довольный, заключил он.
- Да-а, мужичок не без странностей! - глубокомысленно изрек Гренлаха. - Все ли у него дома? - захихикал он и со значением понизил голос: - Ты знаешь... Мы с его Варькой в юности по сараям славно сенцо приминали. Мягонькая!. Не веришь? Точно, не вру! Жаль, что сейчас не молодые, а то бы не прочь втихую от этого жлоба...
Иван, стоя за портьерой перед входом в зал, живо представил округленные от удивления масляные глазки Налимова и усмешечку на Гренлахиной роже. Вцепившись руками в плотную ткань портьеры, он тихо застонал и рванулся к выходу.
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Проповеди : Познавая Отца - Лариса Попова Отче! Ты сказал: вселюсь в них и буду ходить в них, и буду их Богом, а они будут Моим народом и милости Моей не отниму от них.
Вселись в нас, вселись в меня, Отче, светом благодати благости Твоей и огнем Божественной мощи Твоей, вселись огнем силы величия и великолепия владычества Твоего. Да познаем на земле путь Твой, Боже, во всех народах великолепие Твое.
Отче Чудотворящий и Животворящий! Даруй нам всё видеть Твоими очами, очами победы истины любви; зная, что любовь НИКОГДА не терпит поражения; и помня, что Ты Отец Благий и Совершенный и всегда верен в Своём обетовании детям Твоим: Я буду для тебя огненною стеною вокруг тебя и прославлюсь посреди тебя; ибо касающийся вас, касается зеницы ока Моего. Аминь.
