 К Иоилю
«БОИТСЯ НАРОД...»
Блажен, о блажен,
Кто с самых пелен
Посвятил себя Христове,
День, ночь мыслит в его слове
Взял иго благое
И бремя легкое,
К сему обвык,
К сему навык,
О жребий сей святой!
Кто сей отведал сласти,
Век в мирское не может пасти
В наготах, в бедах не скучит,
Ни огнь, ни меч не разлучит;
Вся сладость разводит,
На сердце не всходит
Кроме тому,
Если кому
Дал знать искус драгой,
Христос, жизнь моя,
Умерший за меня!
Должен был тебе начатки
Лет моих, даю остатки.
Сотри сердца камень,
Зажги в нем твой пламень,
Да мертв грехам, страстям
И плотским сластям,
Живу тебе, мой свет.
А как от грехов воскресну,
Как одену плоть небесну,
Ты в меня, я в тебя вселюся,
Сладости той насыщуся,
С тобою в беседе,
С тобою в совете,
Как дня заход,
Как утра восход.
О! се златых век лет!
Наступил Новый год, радуйся но-новому, святой отец! Пусть хорошим будет тебе новый год!
С новым здоровьем, друг, с новым счастьем! Об этом, дорогой Иоиль, молится Григорий, Новый любитель эллинов, а твой старый друг
Достопочтеннейшему во Христе отцу Гервасию(белгородский архимандрит Гервасий Якубович)
Григорий Сковорода желает доброго здоровья!
Ты уже готов к отъезду. Нам кажется, что ты уже отлетаешь. Поэтому в знак сыновней нашей любви к тебе и почтения прими от нас стихотворение, называемое по-гречески апобатерион. Апобатерион происходит от греческого слова «уходить», «отъезжать». В нем отъезжающие напутствуются всякими пожеланиями и добрыми предзнаменованиями. Правда, наше стихотворение почти деревенское и простое и написано простонародной речью, но я смело заявляю, что при своей простонародности и примитивности оно искреннее, чистое и непосредственное. Царей и тиранов мы часто против нашей воли восхваляем, но с друзьями положение совершенно другое. Что здесь сказано, внушено не силою, не страхом, но благорасположением. От лести мое сердце не менее далекое, чем Китай от Португалии. Но чего я оправдываюсь? Разве меня кто обвиняет? Как будто я не знаю твоего сердца или своей души! Я знаю, что ты его с удовольствием примешь не потому, что это стихотворение, не потому, что оно обращено к тебе, а потому, что оно исходит от меня, которого ты не ненавидишь, чтобы не сказать — любишь. Мы в настоящей нашей тоске по тебе утешаемся этой песенкой, распеваемой под звуки кифары или лиры. И в дальнейшем, когда эта тоска возрастет от разлуки с тобой, будем смягчать ее тем же способом, пока...
Боги, может быть, дадут возможность увидеться с тобою.
Если же вышним будет угодно другое, мы, однако, верно будем хранить память о тебе.
Прими то, чем всегда оканчивается письмо, чего не лишен и тот, кто тебе его посылает: здоровья!
1758 г., августа 22, из деревни Кавраи
ПРЕПОДОБНОМУ ВО ХРИСТЕ ОТЦУ ГЕРВАСИЮ, ИЛИ
ОТХОДНАЯ ПЕСНЬ
Едешь, хочешь нас оставить?
Едь же весел, целый, здравый,
Будь тебе ветры погодны,
Тихи, жарки, не холодны;
Счастливый твой путь
Везде отсель будь!
Путние исчезните страхи,
Лягте, подорожны прахи,
Скоропослушные кони
Да несут, как по долони,
Счастливым следом,
Как гладеньким льдом!
Облака, пройдите вы, неверны!
Не сольете дождей чрезмерных!
Жар не обожги полуденный,
Светом луны озаренный;
Счастливо сей путь
Повсюду в ночь будь!
Тот твои управит ноги,
Кто дал землю и дороги,
Бодро сидяще высоко,
Путь твой хранящее око.
Счастит сей отход
Благословит вход!
Здравствуй сторона счастлива!
Примешь мужа добротлива.
Брось завистливые нравы!
Верен есть познавий.
Счастлив на степень,
Конец на блажен!
К Кириллу (Кирилл — монашеское имя Федора Ляшевецкого, друга и земляка Сковороды, настоятеля Троице-Сергиевой лавры)
Дорогой друг, очаровательный Кирилл!
Как? Ты не можешь поверить, чтобы у меня для тебя недоставало слов? Недостает. Однако я решил немного поболтать с Кириллом. Мы послали тебе одно вслед за другим три письмеца, в которых не было, как говорится, ничего священного, кроме обычных пустяков, кроме ничтожных безделиц. Чего иного должен ты ожидать от того, кто всего себя навсегда посвятил музам, как и то, что имеет отношение исключительно к совершенству души? Ты говоришь, что я обещаю чудесное. Так оно и есть, мой друг, если ты посмотришь на мою душу и желания, хотя не всегда желаемое осуществляется. Что касается меня, то пусть другие заботятся о золоте, о почестях, о сардана-паловых пирах (Сарданапал — последний ассирийский царь, прославившийся любовью к роскоши, пышными пирами и изнеженностью), пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства, и тот хлеб духовный, и та одежда, без которой нельзя войти в весьма украшенный чертог жениха. Все мои силы, всю свою волю я сюда направляю: да удалится всякая плоть! Павел возглашает: «Я все претерпел и считаю это безделицей, лишь бы обрести Христа», и я кричу: «Стремлюсь, может быть, достигну».
Однако в великом достаточно и желать.
Но ты желаешь, чтоб я яснее показал свою душу? Изволь: я все оставляю и оставил, имея в виду в течение всей своей жизни делать только одно: понять, что такое смерть Христа, что означает воскресение. Ибо никто не может воскреснуть с Христом, если прежде не умрет с ним. Ты скажешь: подлинно ты медлителен, если ты до сих пор не знаешь, что такое воскресение и смерть, тогда как это известно женщинам, детям, всем и каждому. Конечно, это так, мой Кирилл: я медлителен и вял вместе с Павлом, который поет: «Я все претерпел, чтобы познать Его, силу Его воскресения и удел Его страданиия». Какое это имеет значение? Взвесь, о чем он говорит. Что значит «Если не познать Христа и силу воскресения его»? О, жалкая тупость наша!
Мы воображаем, что находимся в крепости Священного писания, и, может быть, не знаем, что такое быть крещеным, что значит вкушать от священной трапезы. Если это по своему буквальному смыслу, как обычно думают, понятно, то к чему было говорить о таинствах? Разве не глупо непонятным и тайным называть то, что всем ясно, даже простецу? Древние фарисеи и книжники обольщали себя тем, что понимают закон Моисея, и, однако, были названы Христом слепыми. «Я все претерпел, чтобы познать его, силу его воскресения и удел его страдания». Это действительно говорит Павел о Священном писании, в котором разум Божий скрывается, закрыт, недоступен, запечатлен. И кто же снимет печать?
Вот ты слышишь, мой дражайший Кирилл, что имеет в виду, к чему стремится и чего желает моя душа, чтобы тебе не спрашивать о том, чем я занимаюсь. Но узнай о том, что меня особенно поразило в Сенеке, навостри уши. Ты делаешь самое лучшее и для тебя спасительное дело, если, как ты пишешь, твердо идешь по пути здравого разума: как глупо выпрашивать то, чего можешь сам достигнуть. Не требуется воздевать к небу руки, не нужно упрашивать стража храма допустить нас до ушей статуи, дабы нас могли лучше слышать. Бог подле тебя с тобою есть, в тебе есть. «Я так говорю, Люцилий; внутри нас находится священный дух, наблюдатель и страж наших зол и благ: как мы с ним обращаемся, так и он обращается с нами. Добрый муж без Бога — никто»(цитата из Сенеки). О Кирилл! Не кажется ли тебе это громом с третьего неба? Не из того ли это числа, что людям, то есть преданным плоти и миру, нельзя сообщать? Вот моя беседа. Будь здоров и воздай мне любовью за мою любовь!
Июля 19, в Старице
К Ф. А. Жебокрицкому
Дражайший юноша, мой Федор!
Сегодня ты напрасно бы стал ждать от меня чего-либо другого, кроме пустяков. Во-первых, я занят, и, затем, ум мой не так настроен. К тому же, пока я это спокойно пишу, один болтун мелет мне в ухо всякий вздор, несмотря на мое негодование и мою занятость, и нет Аполлона, который бы меня от него защитил, как он защитил Горация. Поздно вечером Гриша возвестил, что есть сообщение — на следующий день рано утром он должен отправиться. Вопреки моему каждодневному обыкновению я при свете лампы приготовил два письма. Ибо и ночь теперь коротка, и глазами я страдаю, и имею обыкновение, и вынужден вставать рано. Почему ты до сих пор молчишь? Что касается меня, то я ранее писал тебе, если с луч... Если ты болеешь телом, люди тебя назовут несчастным, но не я. Если ты твердо идешь путем, которым начал идти, то, по нашему расчету, ты блажен. Иди, следуй, смотри по сторонам, смотри вперед, ищи, стучись, настаивай, но упорно и настойчиво: царство небесное, как девственность, любит, чтобы его брали силой. Кто-нибудь ослабевает? — Ты укрепляйся. Кто-нибудь оскорбляется? — Сноси обиду. Кто-нибудь приходит в отчаяние? — Твердо держись за якорь. О, счастлив тот, кто вступил на путь Господа. Но трижды, четырежды блажен тот, кто упорно по нему следует. Одна стойкость примет награду венца. Одна, но, увы, почти никто подлинно и серьезно не следует по этой направляющей линии. Ни один философ, ни один художник так не одинок, так не предоставлен самому себе, как тот, который учит о вечной жизни. Появление такого строителя мир осмеивает, мудрецы называют глупым, монахи под маской благочестия преследуют, еретики, хитро перетолковывая, опровергают, юноши избегают, старики гнушаются, цари притесняют, бедные презирают; и не кажется ли он тебе каким-то шутовским царем? Но он знает своих и знает, для кого он воскресает. Какой бесчестный человек не видит его живым? Но кто, кроме избранных, видит его воскресшим? О глубина и проч., и проч. Но будь здоров, мой дражайший!
Твой во Господе Григорий Сковорода
22 апреля, из Харькова
К Василию Максимовичу
Любезный друг Василий Максимович!
Слава человеку неоцененное есть сокровище. Справедливо мы делаем, что богатство, честно собранное, сохраняем или похищенное выискиваем. Та же справедливость требует от нас, дабы мы честными делами наживали и сохраняли себе славу, а похищенную клеветничьими когтями опять возвратить себе старались. Вы, друг мой, думаю, поверите, сколь злобных я имею оглагольников. Если бы они обычные мне беззакония приписывали, сносно бы было. Но сии немилосердники столь неограниченным дышут на меня языковредием, что кроме чрезвычайной порчи моих нравов, от них проповедуемой, делают меня душегубителем, или еретиком, и по сей причине запрещают подкомандным своим слушать мои разговоры. Сего я не терпя, сделал краткое очищение, которое Вам, другу моему, посылаю. Оно хотя лаятельных их челюстей заградить не может, однако, думаю, несколько сделает косноязычными, дабы незлобивые и правые сердца меньше от соблазнов претерпевали.
Друг Ваш Григорий Сковорода
Во-первых, говоря, будто я некоторым молодцам внушал, что та или иная стать человеческой жизни вредна и неблагополучна и, напротив того, некоторым статьям существенное приписывал блаженство. Но можно ли мне быть столь безумного и вредного мнения? Которые внутренне меня спознали, те довольно уверены, что я о сем имею одинаковое мнение с Максимом Святым(Максим Исповедник). Он говорит, что нет нигде злости, ни в чем, никогда. Как же так, если видим, что почти везде одна злость? Он учит, что злость не что иное, только те же от Бога созданные благие вещи, приведенные кем-то в беспорядок. Вот, например, наложил кто на голову сапог, а на ноги шапку. Беспорядок зол подлинно, но, чтоб шапка или сапоги жизни человеческой не полезны были, кто скажет? А сколько я приметил, такой беспорядок по большей части зависит от рассуждения времени, места, меры и персоны. Например, в горячий летний полдень без достойного резона шубу таскать; заснул ли кто безвременно и безмерно или не на месте, хулы достойна непорядочность, но не сон или гнев; все ибо есть благое. И разве я не понимаю, что мудрые люди житие человеческое уподобили комедиальным играм? Можно сказать, что ты этой персоны по природе удачно представить в театре не можешь. Но можно ли сказать, что та или другая персона комедии вредна, если благоразумной сочинитель ее определил? И великие персоны, и подлые маски в важной комедии жития нашего премудрый Творец определил. Рассуждая свойство чьей природы, могу я сказать, что ты, например, гадлив, жалостлив, робок, лекарем или поваром тебе быть неудачно. Но когда я кому говорил, что лечебная наука и поваренное мастерство вредные? Многократно я говаривал, что тебе или тому быть священником или монахом не по природе, но, чтоб сказал, что священство или монашество — стать вредна, никогда такого не было. Кто по натуре своей хлопотлив и ретив, такому можно сказать, чтоб берёгся быть градоначальником, где беспрестанные оказии ко гневу и ко вздорам. Но могу ли помыслить, чтоб своевольству людскому командиры надобны не были? Помилуйте меня! Не столь я подлого родился понятия, чтоб ниспуститься в такие сумасброды. Многие меня называют разумным человеком, но такие рассуждения не могут прийти, разве в бешеную голову.
Если ж я правдоподобные и незлобивые сердца уверить возмогу в сем, что мне какую-либо стать жития существенно называть вредною никогда на ум не всходило, и что я учил всегда осматриваться на свою природу, кратко сказать, познать себя самого, к чему он рожден, ибо никого Бог не обидел. Теперь я тем же любящим истину умам на рассуждение оставляю — за это я хулы или хвалы достоин? Только покорнейше прошу взять в рассуждение, откуда в народе такие непорядки, смятения и беспокойства? Не оттуда ли, что многие, по пословице, не родились к священству, да повлезали в ризы и, не будучи грибами, повлезали в кузов? По сей-то причине делается, что иных священство ублажило, а многих окаянными поделало. Отсюда делается, что и самая подлая стать бывает человеку причиною счастия, если она ему природна. Если право и хорошо всякий свою персону представляет, откуда такое смятение в театре? Оттуда, без сомнения, что неудачно, а неудачно беспрекословие от того, что природе его несогласно, ему вредно и обществу непрочно. Многие изрядные были бы купцы или пахари, если б не принялись за противную их природе стать. Иные были бы искусные стряпчие, если бы в монашество не встряли, в котором один с природою борющийся больше наделает соблазнов, нежели пять честных могут загладить, как обыкновенно бывает в комедиях. Вот мое мнение и намерение, для чего я всегда наставлял советоваться молодым людям со своею природою, чтоб они на театре жизни нашей могли наблюдать благопристойность, приличную искусным актерам. А если кто по случаю надел маску, не совсем его натуре приличную, дабы, сколь возможно удачно, в ней и без соблазнов поступал и чтоб хотя по некоторой части жалобы в народе и роптания перед Богом о состоянии своем уменьшились. Я бы сам сегодня же бросил мое состояние и вступил бы в иное, если бы не чувствовал, что хлопотливая моя и меланхоличная природа к самой подлой приватной и уединенной маске способна, в которой если не могу ни в чем любезному отечеству услужить, то по крайней мере всеми силами стараться стану не быть никому ни в чем вредным.
Есть еще одна клевета, важнейшая прочих поговоров, а именно: говорят, будто я осуждаю употребление мяса и вина. И сия точно ересь манихейская, давно уж проклятая святыми соборами. Иные приписывают мне и то, будто золото, серебро, дорогие одежды и прочее им подобное называю вредными и негодными. Это слыша, смеются те, которые сердце мое знают. Правда, что было время и теперь бывает, что я для внутренней моей экономии воздерживаюсь в дозволенные дни иногда от мясояствия и от вина. Но потому ли лекарь осуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться, если жар кому вредный вступил в глаза? Ибо то известно, что все благо-сотворенные от всещедрого Творца вещи не всем и не всегда бывают по случившимся обстоятельствам полезны. Правда, что я некоторым советовал, чтоб они с опаской поступали с вином и мясом, а иногда совсем их от того отводил, рассуждая горячую их молодость, но, когда отец у младолетнего сынишки вырывает из рук нож и не дает ему употреблять оружейного пороху, сам между тем ими пользуясь, не ясно ли показывает, что они еще не доросли до того, чтоб могли обладать этими вещами и обращать в свою пользу, к которой они и изобретены? Вот откуда меня почли за Манихеева ученика.
Подлинно всякий род пищи и пития полезен и добр, но рассуждать надобно время, место, меру и персону. И не бедствие ли было бы, смешанное со смехом, если бы кто в колыбели лежащему младенцу налил сосать острого уксусу, а восьмилетнему мальчику рюмку крепкой водки налил, но вернувшемуся с охоты кавалеру или озябшему от многолетствия старику поднес сладкого молока? А как неправильно почли меня за Манихея, так и не по заслуге моей и за богатствоненавистника и человеконенавистника, то есть избегающего людского сообщества, почитают.
Когда Бог определил мне в подлой маске обращаться в театре, то уже должно и в уборе, и в обращении с достойными людьми наблюдать благопристойность и всегда помнить свою перед другими ничтожность. Это я сам наблюдать стараясь, и прочим то же делать советовал и отсюда попал в оклеветания, от которых если помощью благоразумных и милосердных сердец, хотя бы по малой части, освобожден буду, то невинность моя, безопаснейшею сделавшись от немилосердных угрызателей, лучше исполнить возможет заповедь Господню: «Любите врагов ваших» и проч.
К Иову [Базилевичу] (ректор Харьковского коллегиума)
В письме Вашего высокопреподобия к отцу Иосифу приписанный и мне поклон уничтожил мое сомнение о Вашем ко мне сердце. И я не почитаю Вас из числа тех, кто устами своими благословят, а сердцем клянут.
И подлинно благородной душе свойственно знать, хоть ненавидеть кого, да явно, а не прикрывать благосклонным лицом своего неблаговоления, что природное рабским сердцам, на лицемерие и ложь родившимся.
Поздравляю Вас с не совсем еще минувшим праздником, а паче с пожеланным отсутствием его высокопреподобия достойнопочтенного нового святогорского игумена отца Кордета(префект Харьковского коллегиума, профессор философии).
Думаю, что всяк честный ученик поболит сердцем о лишении такого и толикого члена. Но что делать? Сего требовали мужа его заслуги.
...Непрестанно в школах, храмах проповедовал, наставлял непросвещенную и мирскими мнениями ослепленную юность студенческую словом и житием и, будучи роднехонький ученик любви насадителя Христа, везде и всегда, как гром, гремел о согласии и конкордии, наипаче в компаниях. (Конкордия — римская богиня согласия, отсюда и нарицательное существительное).
Что меня касается, то я этого чистосердечного мужа уподобил бы святому пророку Ионе, какой извержен в демонстроительные волны, целому училищному кораблю бла-готишие, а его рулевому породил облегчение. Ибо он, кроме того, есть весьма сведущий в экономике муж. При том смыслит арифметику и географию, кратко сказать, способен и к наукам, и к практическим делам, к войне и к покою, к Богу и к миру.
Рассевая на все стороны пользу, как солнце лучи, был он и мне пробным камнем к распознанию некоторых людей, которых бы мне никогда не узнать, каковы они, если б не его с ними дружба; подобное к подобному ведёт Бог.
О философских его субтильностях(тонкостях), даже до четвертого неба проницающих, нечего уже и говорить.
Но кто-то еще дерзнет привести в достойное окончание господина Барбая? Должен такой быть неотменного того же склада.
Итак, остается Вам молиться, дабы Аполлис, зачавший образ Венеры, сам и дописал.
Впрочем, что надлежит до персоны, у которой веселую речь я мою распростер, то есть до Вас, всегда был и есть почитатель, а доброжелатель и всяким лицам.
Вашего высокопреподобия почитатель и слуга, студент Григорий Сковорода
Апреля 18, 1766, из Должка.
Его высокопреподобию господину отцу архимандриту и ректору Иову, в Харькове, всепочтенно
К В. С. Томаре (ученик Сковороды)
Не поеду к Вам, потому что меня любите: луна издали светлее, музыка вкуснее, а приятель приятнее. Все то, что вблизи, не столько мило, милее младость, когда миновала, а приблизившаяся старость менее желательна. Что, если есть в нас самих подлая часть, заключаемая теснотою места и времени, разделяемая реками и веками, то, напротив того, есть тут же часть и стихия, нам же подвержена, но владеющая ими. Катон в Цицероновой старости говорит, что тело трудом делается костнее и ленивее, а дух быстропарнее, чем более и далее движимый; для чего же нельзя по сей же форме вылить, что, чем и по бренному телишку удаленнее от друга, тем ближе сердцем? Сердце его вижу и соединяюся теснее: а Иеремия учит, что точный в человеке человек есть сердце, а не тело стихийное (гл. 17, с. 9). И совершенно человека видит тот, кто видит, и сердце его любит, кто любит мысли его; любить, и вместе быть, и в единстве жить — все то одно. Сие есть истинное собрание и дружество, а не то, чтоб в одних стенах собраться по телесным чучелам, сердцами же разбрестись, желаниями и советами поразишься, как небо от земли; единство ни в телесном подобии, ни в той же статье, ни в сообществе покрова, ни в количестве лет или в ровесничестве, ни в землячестве или одноземстве, ни на небесах, ни на земле, но в сердцах, союзом Христовой философии связанных: «Была в них одна душа» (Деяния). И из-за гор, и из-за рек Вас вижу, люблю и почитаю, но вижу душою и люблю ею же. Если любите Евангелие — а, конечно, любите, — если любите Духа Божия, среди сокровеннейших сердца вашего тайностей живущего, сему Вас и Вам подобных поручая, пребываю.
[К Я. И. Долганскому](художник из Острогожска)
[Из Харькова в г. Острогожск, 1772 г.]
Скажите мне, что значит Ваше сие: «Сильно Вы меня [принудили]». Также и то: «Дюже для меня эти вести неприятны?» Разве Вы противитесь, чтоб Вас [принудить]? Я не диспутант, а вы не супостаты. Или разве Павел должен говорить, что нашим застарелым мнениям любо, а не то, что правде Божией угодно. Мне кажется, что вы говорили сии слова не как любители, но как рабы, непослушные правде библейской. Разве по преодолению? Если так, выбросьте изнутри рабство, а возлюбите ее, как сын. Догадуюсь нечто: чуть ли не внутренний тайный шепотник и тут присовокупился тот, о ком написано: «Предстали ангелы...» И по пению птичку узнать можно; справьтесь с тайностями сердечными; не вкрался ли сей змий к тем мыслям, которые, ища истины Господней, вышнему столу присутствуют? Я с Августином говорю, что он везде сети поставил, даже при самом небесном столе, внутри самого чертога, где пируют жаждущие правды; он-то — причина сему плачевному случаю, друг, как вошел ты. Можно ли веселым быть при том столе без одеяния брачного? Может ли с охотою кушать, кто говорит это весьма для меня неприятно. Разве принудите кушать? У меня позыва нет. Познавайте сами, что это за дух, душок, душа, день, днесь — осмотритеся горазденно — дома. Враги человеку — домашние его. Я его в Вас ужасно не люблю затем, что Вас люблю. Он хочет от Вас желание присудить сему кушанью, выкрасть и, кажется, так шепчет: к чему тебе сии высокости? Да ты же их и понять не в силах, а, может быть, и не родился; тем тебе вреднее. Будь доволен тем, что умеешь, а сие все утверждает священными словами, чтоб от священных книг отвлечь, подобен змию, который собранные из тех же цветов, из каких пчелы сладчайший сот собирают, Божии соки по природному яду в яд обращает. Он нас всех искушает; во Спасителе нашем, находящемся в нас, а нас — в Нем: никому сей змий мешать не устыдился; скажи, говорит, да каменем хлебы будут, на что-де по духу тосковать, довольно по плоти одной. Вот еще: «Но Христос наш говорит, что одного хлеба для насыщения не довольно; два рождения, два человека и две жизни». Сколько злой змий силился, чтобы ввергнулся долой Спас наш, но сей благой человек все в горнее до Господа, до Духа, до Бога — и так оставил его; не мог от небес к земле приклонить. Дух Божий до Духа Божия поднимается, а злой к долу влечется. Я теперь говорю и давно говорил, что Священное писание должно читать со страхом Божиим, оставив все свои подлые светские плотские поверья так, как Авраам осла с рабами, восходя с Исааком на гору Божию. В то время не будешь говорить: это мне неприятно, а то моему мнению противно, к которому меня принуждает и, кажется, не так бы надобно, да не могу оспорить. Не искушал ли Бог Авраама, то есть не мучил ли словом истины Своей святой? Как можно, кажется, чтоб благой Дух Божий требовал смерти единородного сына его? Но, Боже мой! Что за преданное сердце в незлобной той душе было тотчас: «Се я изволь: ах, или поспорю, будто не знаю, что ты там еще мудрее, где кажешься неприличен». Я сего не понимаю, ибо умишек мал. Но можно ли, чтоб я худо о Тебе и о слове Твоем подумал? Изволь: один мне наследник, и того для Тебя зарежу; сноснее мне всего в свете лишиться, нежели Твоей дружбы; она состоит в согласии мнений, а Ты мне вождь. Скажи, пожалуйста, как такому сердцу не откроет Бог? О, бедные мы с нашими рабами и ослами! Туда ж, на гору, горбатимся, то есть силимся, но там имущим не дают... Брось мнения, омой болото и сдери одежду, оставь всю твою подлость, тогда восходи: поколь твое несешь, потоль хвалишь, а, хваля твое, хулишь Божие. Да будут же ризы твои белы. Что за риза? Слушай Исайи: «Одеждою веселья оденьтесь». Что за веселье? Слушай Сираха: «Страх Господень возвеселит сердце». Сей есть жезл, разделяющий море, да не погрязнем, как олово, сей есть ключ, открывающий и откроет, и кто затворит, и кто откроет. «Страх Господень — дар от Господа; любление Господа — преславная премудрость». «Премудрость и наказание — страх Господень». Им же является (не все его знают), разделяет себя в видение его (Сирах, гл. 1).
К Я. И. Долганскому
Любезный приятель Яков Иванович!
Получил я письмо Ваше. В нем просите, чтоб побеседовать с Вами внятнее, нежели в то время, когда в отсутствие приятель приятелю живо, будто беседующий тайно, умному взору представляется.
Самая правда! В отсутствии находящийся друг хотя часто во внутренних наших очах обращается, но, если не пишет и не говорит, тогда он подобен присутствующему другу, однако немому.
Разговор есть сообщение мыслей и будто взаимное сердец лобызание; соль и свет компаний — союз совершенства. Но как невозможно плодоносного саду сообщить другу без зерен или ветвей, так нельзя мыслей в душу приятельскую занести, и перевести, и размножить, разве чрез зерно или говоримого, или на бумаге начертаемого слова. И как зерно по своей внешности малое и презренное, но 1000 садов в нем скрывается с сокровенным источником плодоносного Божиего духа, так и слово по ударению воздуха и по начертанию своему есть ничтожное, но по силе утаенного внутри духа сеемое на сердце и плодоприносящее новую тварь и новые дела есть важное. Злое лукавого мира зерно износит терние, мучащее душу: «Тлеют беседы благие, обычаи злые...», и сеющий смерть пожнет нетление души. Но, напротив, доброго слова зерно прозябает в сердце: «Любовь, радость, мир, долготерпение».
Нет иного и горчайшего несчастья, как когда душа болит. Она болит тогда, когда болят мысли. А мысли болят, когда родится в сердце сие: «Когда какой есть в вас корень, (вверх) горе прорастающий в желчи и горести?» (Второзаконие, гл. 29, ст. 18).
Не таковые разговоры слушал Исайя, что говорит: «Господи, во чреве принял, и поболел, и родил дух спасения Твоего...» Не падем, но падут все живущие на земле.
Живут на земле ничего не помышляющие, кроме обогатиться, наесться, напиться, одеться. Избегайте разговоров сих хотящих обогатиться. В сердце их худое семя, плодо-приносящее желчь, и змиин яд, убивающий душу.
А если пало (и нельзя без того, всяк беседник есть сеятель), смотрите, чтоб проклятый идолопоклонства корень вверх не поднялся. Совет есть начало дела, семя и голова. Молитесь тому, о ком написано: «Тот сотрет твою главу». Доброе семя есть Священное писание. «Выйдет сеющий сеять». Злое семя есть манер... змииным семенам, и между семенем жены вражду положу между тобою... А что се за жена — евангельская премудрость и вся Библия. Слушай Сираха: «Встретит его, как мать, и, как жена девства примет, и ухлебит его хлебом разума, и водою премудрости напоит его» (гл. 15). Прочтите и 14-ю главу. Конечно, вот та жена: «Придите, ешьте мой хлеб и пейте...» Ей, добре течем, да будем сыны той, которая есть мать всем нам.
А я, как был, так и ныне есть спутник, сотрудник и покорнейший слуга.
Григорий Сковорода
1773, февраля 25, из Бабаев
Милостивому государю Якову Ивановичу, живописцу, господину Долганскому, в Острогожске
102
[В г. Острогожск]
К В. С. Тевяшову (воронежский помещик)
Милостивый государь!
Письмо сие таково, как пробегающий почтою мимо приятеля вместе кричит: «Здравствуй!» и «Прости!..»
Я больше не в Бабаях, я живу в Липцах, у Алексия Ивановича Авксентиева. Словом сказать: «Господь пасет меня...» Тут пишу набело «Разговор»(речь о диалоге «Кольцо»). Пожалуйте, потерпите к Новому году, и все Вам воздам. Сам себя обязал и сам себя разрешу от самообетованного обета.
Высокомилостивому государю дражайшему Вашему батюшке принесите нижайшее от меня почтение. Также милостивому государю Ивану Петровичу.
И Мирон Семенович да возвеселится во днях своих, как в день жатвы.
В заключение, желая лицезрительное мое всем поздравление принести, пребуду, милостивый государь,
Вашего благородия нижайший слуга Григорий Сковорода
Из Липец, 28 ноября 1774
[К Д. А, Норову] (генерал-губернатор)
Простите мне ту дерзость, с которою осмеливаюсь я утруждать Вас немного важнейшею вещью, какая Вам только омерзение ко мне в сердце Вашем почтется. Но когда бы дозволено было мне от Вас изъяснить яснее весь тот предмет, который пробудил меня предстать теперь пред Ваше лицезрение, то, я думаю, великое затруднение было б дать мне на него милосердное решение. А сверх бы того увидели, что немного важнейшие вещи иногда бывают не без полезной приятности. А при том поистине признаюсь я, что не осмелился бы я более прибегнуть под Ваше покровительство затем, что вы меня в первый раз изволили перед собою видеть, потому что Ваш обыкновенно кроткий дух, мудрость и правосудие рождают во мне некоторую боязнь в те самые минуты, когда подумаю я пред Вами предстать, и не знаю, от радости ли сие происходит, что Вы мне милосердное решение пожалуете, или от того, что лишусь навеки моей надежды делать моему отечеству пользу, сверх меру превосходимую.
К Ивану Григорьевичу [Дискому]
От 20 ноября 1778 года, Изюмской провинции, из Бурлука
Милостивый государь Иван Григорьевич!
Вспомнив Ваше человеколюбное сердце и старинную Вашу любовь ко мне, вздумал поклониться и кланяюсь Вам и всему Вашему дому. Если Вы доселе в живых, тогда Вас ублажаю. Смерть мужу — покой. Я доселе скитаюсь, обнашивая мертвенное тело; окруженная броня моя есть благонравная невинность, а утешение мое есть любовь к Богу и к премудрости Его. Живу, как ничто не имущий, а все содержащий, малым сим быть научился. И будто мореходец плыву, выглядывая, не видать ли сладчайшего от всех бед пристанища — смерти... Надежда моя — Господь мой — внутри меня есть; Его крыльями я приосеняюсь и, Вас и весь дом Ваш ему же поручая, пребываю,
милостивый государь, Вашим верным слугою
Григорий Сковорода
К Артему Дорофеевичу [Карпову] (богатый харьковский купец)
Из Гусинской пустыни, Полтавской губернии, Прилуцкого уезда, 1779, февраля 19
Любезный государь Артем Дорофеевич! Радуйтесь и веселитесь!
Ангел мой хранитель ныне со мною веселится пустынею. Я к ней рожден. Старость, нищета, смирение, беспечность, незлобие - мои сожительницы. Я их люблю, и они меня. А что делаю в пустыни? Не спрашивайте. Недавно некто обо мне спрашивал: «Скажите мне, что он там делает?» Если бы я в пустыни от телесных болезней лечился, или оберегал пчел, или портняжил, или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без этого думают, что я празден, и не без причины удивляются.
Правда, что праздность тяжелее гор Кавказских. Так только ли разве всего дела для человека: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, тягаться, портняжить, строить, ловить зверя?.. Здесь ли наше сердце неисходно всегда?.. Так вот же сей час видна бедности нашей причина: что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных надобностей, не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачевать самую госпожу тела нашего, душу нашу. Забыли мы сами себя, за исключением раба нашего, неверного телишка, день и ночь о нем одном пекясь. Похожи на щеголя, пекущегося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не о пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах... Какая ж нам отсюда тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно всем и всяким добром телесным. Совсем телега, по пословице, кроме колес. Одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но таковая, каковая у шкарбутика(цинготника) или подагрика ноги, или матросский, алтына не стоящий козырек. Она в нас расслаблена, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бледная, точно такая, как пациент из лазарета. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если весь мир ее превозносит портретами и песнями, сиречь одами величает, не жалобные ли для нее эти пророческие сонаты: «Втайне восплачется душа ваша» (Иеремия), «Взволнуются... и почить не возмогут» (Исайя).
Если самая тайна, сиречь самый центр души, гниет и болит, кто или что увеселит его? Ах, государь мой и любезный приятель! Плывите по морю и возводите очи к гавани. Не забудьте себя среди изобилий Ваших. Один у Вас хлеб уже довольный есть, а второго много ли? Раб Ваш сыт, а Ревекка довольна ли? Сие-то есть: «Не о едином хлебе жив будет человек...» О сем последнем ангельском хлебе день и ночь печется Сковорода. Он любит сей род хлеба паче всего. Дал бы по одному хлебцу (блину) и всему Израилю, если б был Давидом, как пишется в «Книгах Царств», но и для себя скудно.
Вот что он делает, во пустыни пребывая.
Любезный государь! Вам всегда покорнейшим слугою... И любезному нашему Степану Никитичу господину Курдюмову (харьковский купец, председатель городской управы).
Отцу Борису и его сыну поклон, если можно, и Ивану Акимовичу.
Милостивому государю г-ну Артему Дорофеевичу в Харькове.
К В. М. Земборскому (харьковский помещик, в имении которого неоднократно проживал Сковорода)
Из Гусинской пустыни, февраля 21-го дня 1779 года
Милостивый государь!
Польская притча: не вдруг выстроен Краков. Мало-помалу оправляйтеся от болезни. Пускай болит тело. Лед на то родился, чтоб таять. Но спасайте Вас самих, то есть душу. Яснее сказать, мысли и сердце Ваше, владеющее телом Вашим так, как тело, носимое одеждою. Нет беднее и в самом аду, как болеть в самых внутренностях, а самые темные внутренности - бездна дум наших, вод всех шире и небес. Самое же внутреннейшее нашей мысленной бури и самый центр, и гавань, и мир - о пресладчайшее имя Христос, Бог наш.
«Внемли себе». Не потому Он в самой внутренней нашей точке почивает, будто упрел от работы и для того субботствует. Оставьте такую думку для младенцев и изуверов, и не потому, будто Он очень мал, как маковое зерно, и столь низкий, чтоб не мог распространиться по нашим рукам, ногам, волосам, побежать по горничным стенам, по дворовым плетням, по лесам, полям, по небесам и по всем системам Коперниковских миров. Оставьте и сие для сумасбродов и страждущих лихорадкой. Но вот почему внутренний и мал, что невидимый есть и неприступен; посылает же потому, что ни одна гибель и порча Его не достает и не беспокоит, но всегда и бодр, и жив, и лета Его не оскудевают. Не имеет ни высоты, ни глубины, ни широты, везде Сущий и всегда. А зерном и семенем образуется потому, что, как зерно 1000 садов, так Он всю тварь от себя изводит наружу и опять в себе скрывает.
«Внемли себе». Теперь мы нашли на бедственном житии нашего моря спасительную гавань; радуйся со мною, друг мой! Видишь ли и веруешь ли, что мы нашли в пепле телесного домишка нашего темнейшее сокровище... Ей, обрел: чего ты плачешь, а плачешь в тайностях сердца твоего: не это ли огонь, и червь, и скрежет? Пускай сучья рук и ног наших дряхлеют и исчезают! Не бойся: оно скроется в семени своем, откуда вышло. Ведь видишь, что мы нашли авраамское семя, о надежда и утеха наша! И всех верующих о тебе и в тебе, сладчайший.
Видишь правду сказано Аврааму, что семя его — вечное. Хочешь ли быть от рода Авраамова, — веруй в семя его, не его, но Божие. Авраам же и мы прах есть. Сие-то Авраам видел и возрадовался, и мы веруем, радуемся и хвалимся: «Знаю человека», «Возвратись в дом твой», «Внемли себе».
Тут плачь и проси лекарства. Внутри тебя Божий человек, не за морем. Близ Господа человек; не проси у раба от плоти твоей, сиречь у тела. Плоть — ничто же, она есть прах, и смерть, и тьма, и одежда, и гниль... Если во околичнейшие наружности уклонилися, там-то самая кромешная тьма, чем далее от чертога Царя нашего, тем наружнейшее зло... Вот тебе, самарянин, и трактир, и рай, и гавань! Именно там маловерного из бури Петра привлек Он. Тут ковчег блаженного Ноя успокоился.
«Там очень высоко взошли все с Давидом». «И полечу и почию».
Не бойся! Недалеко! Одень только мысли твои в крылья веры и любви Божией. А я приношу его давно уже с Мариею, доволен благою для меня частию, чересчур пребывая, любезный друг, Вам покорнейшим слугою
Григорий Сковорода Василию Михайловичу Земборскому, в Харькове
К В. М. Земборскому
[В Харьков] Из Гусинской пустыни от 10 мая 1779 года
Любезный благодетель Василий Михайлович! Христос воскрес!
Давай малость побеседуем!.. Болишь, Лазарь!.. Боли, друг мой, пожалуйста, боли и поболи... Но боли, слышь, телом, а души да не коснется рука вражия! Душа наша в руке Божией да будет! Тело на то родилось, чтоб болеть и исчезать, как луна. А душа есть чаша, наполняемая вечною радостью. Смотри, да не наполнится сия чаша дрождием грешным. Можно ли сие сделать? Очень можно. Взгляните на множество сидящих в темнице разбойников! Они крепчайшие зверей и скотов по телу, а сердце их немощнее воробья, гнилее молью съеденной тряпки. Взгляньте ж опять на гноище Иовлево! Тело его, как орешная скорлупа, от струпа сгнило, а душа, или мысли, в нем, как благовонное зерно кориандрово; будто смирна издает благоухание блаженного веселия: «Радости вашей никто не возьмет от вас», «Не дал Иов безумия Богу», «О Господе похвалится душа моя». Если скорлупа быть может здорова с гнилым зерном, то и голова может радоваться при гнилом своем хвосте. Не обещал нам Бог нерушимого телесного здравия во спасение нигде; и как не может сего сделать, так и неизреченная сила Его в том утаилась, чтобы Ему не мочь сделать ничего из тварей твердым, кроме самого Себя, дабы мы, минув Его, не похитили во основание нашего какого-либо идола или тварь. Презри, пожалуйста, мех твой телесный. Вот тебе здравие, кушай на здоровье! «Веселие сердца — жизнь человеку, и радость мужа — долгоденствие» (Сирах).
Веселым Бог сердце наше сделать может, а стерво твое нетленным сделать не может и безболезненным. Для чего? Он еще поражает стерво и всякую молью подверженную гниль нашу. Для чего? Будто пастырь, поражая жезлом скотину, от болота отводит. Для чего? Резону не скажу. Для чего? Не может никто сказать: ни ангел, ни человек. Для чего? А вот для чего: Бог есть высшая всех причин причина и резон. Ему все отдают причину, а Он — никому. Если бы Он отдавал отчет, имел бы зависимость, посему имел бы сверху себя начало и потерял бы божество. Не может Он потерять божества. Правда ли? Весьма правда! Не может же и стерво наше получить божества, когда Он не может потерять. Нет труднее, как глупый и ненадобный резон давать. Для того не может Его ни ангел, ни человек сказать. Если б надобно, тогда можно б. Если спрашивать, для чего Бог стерва сделать не может нетленным, равно значит спросить, для чего Бог не может божества потерять. Нетленным быть и Богом быть есть то же. Уже есть Бог, как же можно желать, чтоб и плоть была богом? Скорее два кота в мешке, нежели два начала, поместятся в мире. Когда желать сего — чепуха, как же не неуместный вздор спрашивать о сем и давать резон?
О Боже мой! Сколь трудное все, что ненадобное и глупое! Сколь легкое и сладкое все, что истинное и нужное. На что ж нам желать, чтоб плоть вечная была? Есть без нее Вечный. Да исчезнет, как дым, всяка плоть, присный враг Божий и наш! А мы еще обожить ее хотим. Уже червонец есть (бог — драхма ), на что желать, чтоб кошелек был червонным? Доминирует один. Но неверие наше не видит в мехе нашем драхмы. «Сей же стоит за стеною нашею» (Песнь песней).
О открой, Господи, очи наши! Да воскреснет и блеснет нам внутренний наш человек! Да узрим живого! Да не обожаем дьявола! Да услышим от небесного: «Мир вам!» Чего вы боитесь? Пусть дрянь исчезает! Человек есть сердце. Мир сердцу!
Григорий, сын Саввы, Сковорода
К Осипу Юрьевичу [Сошальскому] (знакомый Сковороды)
[Из с. Гусинки в с. Маначиновку или наоборот. 1781 г.]
Любезный государь Осип Юрьевич!
Нынешняя поездка Алексеева привела мне на сердце сии павловские слова: корень всем злым есть сребролюбие, отсюда выросли тяжбы, войны, отравы, убийства, воровские монеты, затеи, вражда, неудачи, печали, отчаяния, страстные пьянства, саморучные убийства... а сам сей скверный, премногих (вот что значит вверх прорастающий, толкуемый о табаке) осквернивший корень родился от отступления от веры, сиречь от безбожия, уничтожающего промысл о нас, сидящего на высоких отца нашего и от попрания предрагоценного Маргарита, сиречь третье из десятословия заповеди: «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе», как Бог чрез нас ту же заповедь в нашем законоучении, или катехезисе, истолковал, которое и ныне пред вашими очами лежит.
Из сих мыслей возлетело сердце мое в дальнейшие думы, что таковые, презрев незыблемый счастия камень сей: «Да будет воля Твоя...», уповают на себя, на свою волю и на свои хитрости и запутываются наконец в неизбежных погибельных лабиринтах.
Такие теряют всего света дражайшее сокровище сие: «Мир Мой даю вам», «Веселие сердца — жизнь человеку» (Сирах), «Сын, храни сердце твое!» (Притчи).
По крайней мере, может быть, спокойно искали погибели своей. Вот как спокойно: «Ходил в пути непроходные...» Вот как спокойно: «Как олень, устрелен в ятра...»
Рассудите, не они ли те бесноватые, что бродят по гробовищам, калужам, по околицам, как есть в Евангелии.
Таким бешеным кажется шутка и вздор сие слово: «Кто убьет душу свою, тот спасет ее».
Христос всем бесноватым и скаженным говорит почти одно сие: «Возвратись в дом твой»; то же, что: сын, храни сердце твое. Проще сказать: Алексей! Старайся не о кор-ване (церковная кружка для собирания пожертвований), но о спокойствии сердца. Убей душу, отрежь прихоти твоей кладовые. Что ж то за зелье, которое обрезать, и что за душа, которую убить нужно и пренужно. А вот она: не разумеете ли, ибо се ну... годящее в человеке не может осквернить его. А вот оно: прелюбодеяния, любодеяния, убийства, воровство, лихоимство (вот и сребролюбие).
Сие-то есть благородное убийство и истинное обрезание, ему же похвала не от людей, но от Бога. Сии-то змиины семена называет Павел началами, властями и духами злобы. «Не наша брань» и прочее.
Если кто прямой Христов солдат и поборол таких духов, тогда исполняется на нем: когда сердце веселится, цветет лицо. Вот что значит убить душу! Сие же значит и крещение. «Измоемся... отнимите лук от душ ваших».
Также и елеосвещение — помазание, веселие плачущим. Если же кто не вернется домой, не заглянет в сердце свое и не убьет проклятых этих душ, точнее сказать, полка бесовского, тогда сердце отдается бурным ветрам, как лодочка, и исполняется: «Взволнуются и почить не возмогут...», «Втайне восплачется душа ваша», «О горе им, ибо в путь Каинов пошли». И не дивно, что, не убив злых, убили невинную душу, по пословице: демон против демона не свидетель, волк не ест волчьего мяса.
[К С. H. Курдюмову]
[Любовь] есть родник всей жизни... к делу всякую тварь, и не напрасно написано: «Бог любви есть». «Бог наш огнь есть, и параклит значит того, кто заохочивает и куражит. Сие-то есть утешать, а уныние всегда в лености есть. Сей параклит, то есть Дух-Утешитель, и меня возжег...
...Пожалуйста, пришлите по милости своей одни коты(вид зимней обуви), что с красными завязками, изрядное дело для снегу. Григорий Иванов в начале зимы имеет ехать в Питер через Харьков из Катерпнослава.
Артему Дорофеевичу нижайший поклон.
Виноват, что не писал. О леность! О параклите!
К С. И. Курдюмову
Изюм, 1784 года, января 5-го дня
Любезный благодетель Стефан Никитич! Радуйтесь в Новый год!
Со всем твоим домом и семьей во Господе Иисусе Христе! Ныне скитаюсь в Изюме. Скоро чаю возвратиться в мои присные степи, если-де Господь благоволит. Уже
прошла половина зимы, а тулупчик Ваш коснит. Если угодно Богу и Вам, пришлите чрез Трофима Михайловича, если же нет, Господня воля да будет! По крайней мере пришлите маленький внутренний замочек, каковы бывают в гуслях. Артемию Дорофеевичу нижайший поклон. Поклонитеся и Якову Борисовичу. Со всем твоим домом и семьей во господе Иисусе Христе!
А сыну Вашему вот что: пусть он пришлет мне первую и последнюю струны для скрипки по крайней мере, хотя бы последнюю.
Кефа, или кифа, еврейское имя Петру-апостолу дано. По звону значит каменную гору и гавань. По силе же своей значит истинной премудрости ключи и вход: «Исходы мои — исходы жизни...», «И войдет, и взыйдет, и пажить обретет», «На камень вознес меня Ты». Кефа же по-гречески гласит петра, по-польски — скала. В силу сию Павел: «Так гоните, да постигнете». Тут почила Ноева голубица: «Кто даст мне крылья...» Сие-то есть новая земля не мертвых, но живых людей. Я, ублажая Вас Новым годом, желаю отцу с сыном достигнуть сей блаженной страны с оными поселениями: «Блаженны кроткие, ибо те наследуют землю». Я, издали взирая на сию землю, гавань, гарец, или герец, очами веры, как зрительною трубою, что на обсерваториях астрономских, все мои обуревания и горести сим зрелищем услаждаю, воспевая песнь Аввакумову: «На страже моей стану и взойду на камень», «На Сион-гору взойдет, благоветствуя» (Иеремия). И пребывая Вас, любезного моего благодетеля, искренним слугою,
Григорий Сковорода Стефану Никитичу Курдюмову, в Харькове
К Ивану Васильевичу [Земборскому] (сын В.М. Зембрского, ученик Сковороды в харьковском коллегиуме)
Из Гусинки, 1787 года, января 23-го дня
Любезный друг Иван Васильевич! Дерзай и возмогай!
Что ты, друг? Зашел в тесные непроходности. Но кто возвестил тебе, что наг ты. Конечно, вкусил уже ты от мирской мудрости? Требуешь от нас утешения? Правильно творишь. Мир уязвлять только нас может, исцелять не может. То ли тебя мучит, что столь горько уязвиться тебя допустил Бог со иерихонским странником ровно? Но знай, что человек всех скотов и зверей упрямее и что, не наложив на него тяжких ран, не может иначе к себе обратить его от мира Бог и не загремев страшным тайным громом: «Саул! Саул! Что меня гонишь? Адам! Адам! Где ты? Куда тебя черт занес?..»
Таковы-то, друг, все мы: «Сгнили раны мои от лица безумия моего». Вот какое бывает начало спасения нашего! После ран милость блудному сыну и примирение. А без того вечно бы он за мирскою с Эзоповым псом гонялся суетою, оставив...
Ублажаю вправду и поздравляю тебя с Новым годом! Знай, что после сих ран уродится в тебе новое сердце, а прежнее твое сердце никуда не годится: буйное, ветхое, пепельное, а вместо него дается тебе и уже начинается сердце чистое, истинное и новое. Вот второе наше рождение! А если правдиво сказать, то мы прежде второго рождения никакого сердца не имеем; и безумные нарицаются у Соломона бессердыми. Удивительно, что самое нужное в человеке коснее и позднее созидается, ибо сердце есть существо человеческое, а без него он чучело и пень есть. Но чему же дивлюсь? Не прежде ли корабль, потом кормило и компас, которые есть сердце кораблю? Куда положишь новое сердце, не создав прежде телесного меха? В сию силу Павел: Сначала телесное, потом духовное.
Воззри на орех! Первее скорлупа с наполняющим её молочком, потом зерно, какое, распространяясь, так уничтожает молочную пустоту, как Даниилов камень, несеченный от горы отвален, всю мира сего суету один сам исполнил. Без зерна орех ничто, как без сердца — человек. Когда слышишь сие: «Создал Бог человека», разумей так: сердце чистое создал Ты во мне, Боже... а без него был доселе я мертвая и не сущая тварь. Когда слышишь: «Лазарь, долго ли тебе страдать в земленностях мирских?», разумей: «Дунув, примите Дух Свят!», «Восстань, спящий». Разумей сие: долго ли тебе валяться в болоте мирских скверностей: прими Дух Святой, сиречь новое сердце. Да будет свет! Сиречь светозарное и светлое сердце.
Видишь, что последовавшее счастие всегда предваряемо было тягчайшими бедами, и, как не бывает весна прежде прошествия стужи, так день спасения не является человеку, если не предыдет гнев Бога нашего. Злостражди же и потерпи. Избавление твое при дверях! Проси у Бога не плотской жизни, но светозарное сердце. Тогда будет Самсон. Как? Так: лев, сиречь смерть, весь род человеческий мучит и раздирает, а ты сего аспида одною рукою поведешь. А разодрав, не мучительный в нем страх сыщешь, но мед. Да уразумеешь, сколь храбра и сильна премудрость Божия, и сколь младенческая слабость мирской буйной премудрости, и как верна истина сия: «Змия возьмут».
Вам искренний друг и нижайший слуга
Григорий Сковорода
К Я. М. Донцу-Захаржевскому
[В с. Бурлук, 7 декабря]
Благороднейший господин!
Вся «Катехеза» («Начальная дверь к христианскому добронравию») моя состоит из 12 четвертей сверх предисловия. Самая же ее эссенция, сердцевина, то есть толк десятословия, занимает две только четверти. Посылаю Вам дочь мою по плоти, но по духу Божию, катехезу, но с таким наказом, дабы от Вас отнюдь никуда на сторону не пошла и не окаляла( окалять — марать, осквернять) бы внешней своей одежды, разумейте, бумагу и оправку. Она есть не копия, но самый родник и оригинал, начертанный Отца рукою. Бродила она даже до Кавказских гор, и Бог ее сохранил, да сохранится ж и у Вас! Впрочем, болен, не еду к Вам и спешу совершить маленький свиток или книгочку, да не явлюся лжив во обещании друзьям моим.
Пишите Михаилу и от меня целуйте его и ее. Я все от него посланное получил. Единого его (по-человечески говорю) не получаю. Всех подарков милее дружеских сам друг тому, который взаимный есть друг. Получил я и от Вас 4 дара.
Да воздаст тебе Бог, который всем бедным кормилец. Аминь! Твой слуга Григорий Сковорода. Декабря, в день святого Амвросия 1787, из Гусинки
К С. И. Тевяшову
[В г. Острогожск]
Милостивый господин!
Пишу к Вам про некоего ближнего. Сей ветхозаконник Аверкий ищет хлеба, а слух доброй Вашей славы к Вам его направил. Если правда благословит и сила возобладает, помогите ему ради него. Если не достоин, помогите ему ради Вас самих. Вы ведь родились на то, дабы дождить на злое и на благое.
Вашего имени и всего благословенного Вашего рода учитель, старец Григорий Сковорода
1788 года, из села Гусинки, июня 10
К Гр. И. Ковалинскому (брат Михаила Ковалинского)
Из Великого Бурлука, 1788 года, сентября 23-го дня
Желаннейший для меня Григорий!
Радость и мир тебе от господа Бога!
Алеша пишет, что ты болен. Если ты болен телом, это ничего. Если одновременно и духом, и по твоей собственной причине, то я тоже переживаю. Ибо это худшая болезнь — болеть духом. Да оздоровит Христос твою болезнь, особенно дух. Учись медленно отходить от мира. Таким образом ты уменьшишь заботы, а также боль духа и тела. Разве ты не знаешь, что в человеке есть две природы: господин и слуга, дух и плоть, сердце и тело? Зачем я это говорю? Чтобы ты понял, что телу надо уступить настолько, насколько этого требует необходимость, а не настолько, насколько этого хочет слуга плоти — желание! Если же ты, вместо того чтобы уступать только необходимости плоти, будешь угождать ее похотям, то ты никогда не будешь жить весело. Почему? Ибо когда ты что-нибудь лишнее уступаешь плоти, ты унижаешь ее господина. Тогда гневается на тебя твой брат, господин плоти. Кто он? Дух. Далее, никто никогда не жил приятно, кто разорвал это братское соглашение. Ибо пользоваться этим братним миром или согласием — это быть довольным собой, то есть иметь это блаженнейшее самодовление, которое так настойчиво рекомендует Тимофею апостол Павел (гл. 6, ст. 6). Очевидно, это и есть то: «Если сердце наше не осуждает нас, дерзновение имеем у Бога» (I Иоанна, гл. 3). По-гречески: его посредством познавать.
Желаю тебе, дражайший, единого и блаженного мира. Поручаю тебя и всю твою семью Христу: «Который есть мир наш, аминь!»
Один из тех, кто желает тебе добра,
старец Григорий Сковорода
Приклони малость ухо твое и воньми прощению моему. Призри письмодавицу сию оком благоутробным, обещающим хотя малую помощь житейским ее немощам. Знаю тебя, рожденного дождить на злых и благих.
Милостивому государю Григорию Ивановичу Ковалинскому, в Таганроге
К Алексею [Базилевичу]
[В г. Таганрог, 23 сентября 1788 г.]
Милый мой Алексей! Мир тебе!
Пишу тебе кратко, ибо жду тебя. Ты забросал меня своими письмами, а я тебя осыпаю благодарением. Но когда ты прибудешь? На греческие календы? Но у греков нет календ. Бурлук от Гусинки приблизительно... верст. Тут я теперь пребываю. Ты не удивляйся, что я путешествую. Что это значит, спроси у Григория. Он же грек, поющий себе под носом: всяк, кто не эллин, тот варвар.
Будьте здоровы, дражайшие мне во Господе лица, и радуйтесь!
Даниил Мейнгард
Κ Ε. Ε. Урюпину
Из Великого Бурлука [в Харьков], 1790 года, июня 10-го дня
Возлюбленный друг Георгий Георгиевич! Мир сердцу твоему и дому!
Благодарю Богу и тебе, друже, за твое мне странноприимство. Седмицу у тебя почил старец Сковорода, как в матернем доме. Да воздаст же тебе тот, кто на свой счет приемлет все даваемое нищим! Я Вашим вином не только в дороге, но и дома пользовался!
Прошу покорнейше отдать низенький поклон господину Петру Федоровичу, аптекарю, и показать на обороте Вашего письма мои строки латинские! Артему Дорофеевичу и Рощину с товарищем усердное мое почтение! Также и Стефану Никитичу Курдюмову, и всему его дому, а я пребуду, возлюбленный друг, Вам искренним другом и покорнейшим слугою.
Старец Григорий Варсава Сковорода
К П. Ф. Пискуновскому (харьковский аптекарь)
[Из с. Бурлук в Харьков, 10 июня 1790 г.]
Дражайший друг Петро!
Если бы я не знал искренности и простоты твоего духа, я никогда бы не обратился к тебе и не беспокоил бы тебя! Теперь же вместе с Сократом выскажу эту старую пословицу: «Я знаю Симона, и Симон меня».
Пришли мне, пожалуйста, хоть один пучок тысячелистника или чертополоха. Настоим его на вине или сикере. Если пришлешь, сделаешь нам очень большую услугу. Прощай! Благодарный за твою дружбу и второстепенный среди твоих друзей
старец Григорий Варсава Сковорода
Κ Ε. Ε. Урюпину
Из Великого Бурлука [в Харьков], 1790 года, июля 2-го дня
Любезный друг Георгий Георгиевич! Да будет мир тебе и дому твоему!
Не забывай, друг, что ныне течет первая четверть небесной луны августа. Разумей, что говорю: «Дай мудрому повод, и премудрейший будет». Слушай римскую пословицу: «Боязливого сына мать не рыдает!» Не дремли! Жизнь наша есть море. Блюдите, как опасно ходите! Господь да хранит правые течения твои! Так плыви, да достигнешь в гавани благоумащенной старости! Венец хвалы — старость!.. А какое-то есть масло, умащающее счастливую старость!.. Какой венец! Послушай! Помазал нас Бог духом... «Елеем радости помазал Ты его»(Псалтирь 44:8). Веселие вечное над головами святых! Ах, что лучше возможет усладить старость, как Божие масло? Вот тебе масло! Добрая слава (пословица) лучше мягкого пирога!
Не думай же, друг, что добрые слова есть то же, что пустозвонная мирская газета, гремящая по улицам о телесной твоей премудрости, о силе и богатстве. Да не хвалится премудрый премудростию своею... От сего елея убегает Давид! Елей же грешного да не намастит головы моей. Этим елеем мажутся нечестивые! Они украшают стены и телеса, а не сердца свои. А вон они суть! О лицемер! Омой прежде внутренность твоей скляницы. На, вот же тебе и истинный сердца украшающий елей и питающий. Назнаменался, напечатлелся на сердце нашем свет лица Твоего. Дал Ты веселие в сердце моем. От плода, пшена, вина и елея и прочее. Сиречь разбогатели-де мы в богатстве, украшающем и питающем сердце. Умей же различать ложную славу от истинной, как воровскую монету, и будешь блаженный, Христом похваляемый купец. Он всему своему имению предпочел дражайший некий жемчуг, хоть тратою всего, только бы достать его. А какой тот столь странный и чудный жемчуг?
Вот он! Заповедь Господня светлая... Страх Господень чист!.. Вот он! На пути откровений Твоих насладился, как во всяком богатстве. Вот он! Открой очи мои и уразумею цену его! Вот он! Пришелец я на земле. Вот он! Слава добрая утучняет кости... Вот он! Слава великая последовать Богу... Прильнет сердце к Тебе... Вовеки не забуду оправданий Твоих. Ей! Лучше голый, да правый, нежели богатый беззаконник. Не убоюсь обнажающих тело, души же обнажить не могущих. Любезный друг!
Ваш истинного добра желателъ и всепокорнейший слуга, старец Григорий Варсава Сковорода
Пришлите мне ножик с печаткою. Великою печатью некстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печататься оленем. Уворован мой олень тогда, когда я у Вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! Бочоночки оба отсылаются: Ваш и Дубравина. И сей двоице отдайте от меня низесенький поклон, и господину Прокопию Семеновичу.
К И. И. Ермолову
[Из Гусинского монастыря в Харьков, вторая половина сентября 1791 г.]
Милостивый государь Иван Иванович!
Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской. Зима идет, а старость давно уже пришла. Надобно для нее теплее и легче, да сия ж купля и по нищенскому моему капиталу. О деньгах не опасайтесь. Будь Вам свидетель сия записка. Если ж умру, тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца, заплатив за меня должок, который один только и есть. Не можно ль Вам к покрову в Харьков?
Боже мой! Какой я дурак, забочусь о шубенке, будто бы обитает в ней со вшами блаженство! Довольно было напомянуть. Так-то мы, любезный приятель, малодушны, в телесных надобностях попечительны и проворны. Но не счастливее ли примирившаяся с Господом совесть в худенькой для зимы шубке, нежели беззаконное сердце, хотя б его тело одеваемо было соболями? Нет мучительнее, как болеть мыслями, мучиться сердцем, зябнуть душою от холодного скрежета и бескуражного отчаяния. О, когда б мы сего морозу хоть вполовину боялись! Внутреннее утешение, рождаемое от совести мирной, столь сильное, что, среди тяжких досад телесных не угасая, доказывает истину слова сего: «Не бойтесь убивающих тело...» Все то убивает, что вредит и досаждает. Я думаю, что, если кто весел, тот и в болезни здоров. Не всяк, кто по телу здоров, весело живет. Так видно, что иное дело — здоровье и другая речь — веселие души. Если ж здоровый иногда живет без веселия, то для чего нельзя жить душевному веселию без крепости тела?
Ах, не сольем же самих нас в одно тождество! Одно в нас—тело, а душа — другое дело. Пусть бренное тело, как родилось на то, так и болит, но душа да радуется, что по оному телу мы тлеем, но по душе обновляемся. Телом мы ничто, но душою чтось-нечтось, да еще и великое. Она вовеки с нами, и мы с нею и в ней.
Видишь... в чем пока пустынник... и люби его...
Милостивому государю Ивану Ивановичу Ермолову
Высокомилостивому государю Якову Михайловичу его высокоблагородию
Донцу-Захаржевскому
Высокомилостивый государь
Примите милостиво от человека, осыпанного Вашими милостями и ласками, маленький сей, аки лепту, дарик, маленькое зеркальце благодарности.
Уклонившись от Библии к Плутарху, перевел я книжонку его «О спокойствии душевном», истолковав не наружную словозвонкость, но самую силу и эссенцию, будто грозди в точиле выдавил. И в такую одежду девочку сию одел, дабы она и внутрь и вне не языческою, но Христовою являлась девою. Не поминаются здесь ни Дий, ни Венера, ни Меркурий, но в новые мехи и вино новое влито. Плутарх был из числа тех, которые во след Христов не ходили, но именем Его бесов изгоняли. Не браните ж его! Да изгонит и нам! Премудрость не умирает. Он был и друг и наставник доброму Траяну-кесарю (римский император Траян Марк Ульпий). Да будет же и нам. Премудрость не умирает. Траян был столь доброго сердца, что римляне, после него избрав кесаря, так прославляли: «Будь счастлив, как Август, а добрый, как Траян!» Он, взойдя на вселенский
престол, как всемирное светило, щедротами всех озарил. Воистину легко было Плутарху воспламенить к правде, к милосердию и мужеству столь благородное сердце.
Все — суета. Все преходит. Бог же мира с нами вовеки: «Один его день, — сказал Марк Аврелий, — всех мирских сокровищ лучше». Если книжечка, хотя и несколько минут, послужит Вам против беса скуки, и тем я доволен. Если же напоит, хотя маленькою чашечкою, спасения мира Божиего, — вот мне и труд, и плод, и награда! Кто как Бог? Что как мир? Воскликну с Григорием Богословом: «О мир, ты Божий, а Бог твой!» И в сем желании вовек пребуду.
Высокомилостивый государь, Вашего высокоблагородия всенижайший слуга, любитель и сын мира
Григорий Варсава Сковорода
1790 года, апреля 13
Его высокородию милостивому государю Степану Ивановичу
господину полковнику Тевяшову
Милостивый государь!
Как только стану читать книжечку Цицеронову «О старости», вдруг открывается мне театр древнейших римских времен, а на нем представляются, например, Камиллус, Корунканиус, Куриус и прочие таковые. Признаюся, что зрелищем сих добротою сияющих сердец пленяется мое душевное око, и прихожу в понятие, что нет ничего ни любезнее, ни приманчивее, как добродушие. Не могу довольно надивиться, каким образом они могли быть просты, но знамениты; грубы, но дружелюбны; вспыльчивы, но незлобивы; ласковы, но нелукавы; сильны, но справедливы; победительны, но милосердны; властительны, но бескорыстны; немного учены, но благоразумны; разумны, но бесковарны; великолепны, но щедры; хвастуны, но не лгуны; стяжательны, но не обидливы; спорники, но не правдоненавистники; склонны к заблуждению, но не желатели его; защитники греха, но поколе лести его не узнали; честолюбцы и славолюбцы, но беспритворны и не мартышки; изобильны, но не сластолюбцы и не изощрённые трудолюбцы; не христиане, но любители бессмертия. Не могу себя уверить, чтоб не касалось их следующее слово Христово: «Кто не против вас, тот за вас...» Принужден сказать с Павлом: «Или иудеев только Бог, а не и язычников?» Ей, и язычников. Скажу то же, что о капитане Корнилии сказал Петр: «Поистине разумеваю, что не на лица зрит Бог, но во всяком языке боящийся его и делающий правду приятен Ему...» Вот те овцы, находящиеся не от двора Христова: «И мужи, пророчествовавшие не при скинии откровения». Однако ж пишется: «И препочил на них Дух, и сии были от вписанных, и пророчествовали». Не запрещает им Моисей, хотя о нем просит его Навин, и Христос говорит: «Не браните». А хотя каждый народ и фамилия, будто пшеница, час от часу делается отродком от своих предков, однако помянутые апостолы, многим народам благовестившие слово истины и испытавшие качества сердец их, временную жизнь свою кончить благоволили в Риме. Видно, что они и в свои времена, конечно, нечтось еще застали в сердцах римских предков от древнего их праводушия.
Впрочем, когда сим театрам веселюся, нельзя, чтоб не взошел мне на мысль некий муж нашего века, не по крови и плоти, но по сердцу вышепомянутым сроден. Я его по телесной внешности не видал. Но сердце его может ли укрыться от душевного зрителей ока и в самые древнейшие времена проницающего? Внутреннему взору, смотрящему на внутреннюю бестелесность, ни время, ни реки, ни горы препятствовать не могут. Сей муж есть покойный Вашего высокородия родитель. И сия-то причина заохотила меня поднести книжечку, протолкованную здешним наречием, в то время как пользовался я спокойным уединением в доме Вашем. А переведены не слова ее, но мысли. Она сделана разговором. Старик Катон ведет разговор, находясь в нем главною персоною. Он говорит просто, но твердо. Его речь дышит высокими мыслями, хотя не накрашена блудословием. И не челюстями, и не наружными устами воздух бьет, как афиняне, но сердцем и грудью говорит римлянин, поражая острием духа в самую душевную точку и оставляя в ней язвительное чувство, будто пчела — жало. Знать-то такова речь, какова жизнь, а жизнь такова, каково сердце. Жизнь есть плодоносное дерево, от доброго сердечного зерна рождающееся. А речь есть зерцало сердца. Ни один источник в чистоте своей не покажет телесной фигуры столь живо, сколь ясно душевное лицо изображается в откровенных водах речи. Сердце же человеческое есть точным в человеке человеком, находясь главою и существом его, как свидетельствует Библия. И совершенно человека видит тот, кто видит сердце его. Примите же, Ваше высокородие, речь Катонову, как портрет, высокие сердца представляющий. Подношу оный отцу в сыне его. Бессчетное различие имеет бренное тело. Что же надлежит до сердец: «Нет иудеев, ни эллинов... Все вы едины во Христе».
Вашего высокородия, милостивого государя усерднейший слуга, студент Григорий Сковорода
|
